Протоиерей Георгий Митрофанов. «Традиция возрождалась, преемство было, но всё это было несопоставимо с задачами, стоявшими перед Академией»

В 2021 году Академия на Неве празднует несколько памятных дат одновременно: 300-летие со дня основания и 75-летие со дня возрождения в 1946 году. За всё это время Духовные школы Северной столицы оставили свой неизгладимый след в душах людей: кто-то из них учился здесь, кто-то после обучения остался преподавать, а кто-то просто однажды пришёл в Академию на службу и с тех пор многие годы посещает храм апостола Иоанна Богослова каждое воскресенье. Естественно, у каждого из них свой — уникальный и неповторимый — опыт взаимоотношений с учебным заведением.

Сегодня предлагаем вам познакомиться с воспоминаниями и рассуждениями доктора богословия, кандидата философских наук, профессора, заведующего кафедрой церковной истории Санкт-Петербургской Духовной Академии — протоиерея Георгия Митрофанова, который расскажет о том, как происходило возрождение духовного образования в середине XX века, какие задачи ставились тогда перед духовенством и о том, удалось ли реализовать запланированное.

Последствия закрытия Академии были катастрофическими. Во-первых, потому, что в период гражданской войны по всей России академии были закрыты. В нашем городе Академия не функционировала вплоть до 1946 года. Попытка создать в начале 20-х годов богословский институт, который в течении нескольких лет работал, предполагала учебное заведение совершенно иного уровня. Аналогичная ситуация сложилась и с богословско-пастырским училищем, которое с большим трудом просуществовало до конца 20-х годов, когда в нашем городе произошел разгром иосифлянской оппозиции.

Здесь нельзя не вспомнить звучавшие весьма цинично слова Сталина на встрече с митрополитами Сергием, Алексием и Николаем в сентябре 1943 г. В стенограмме беседы, происходившей во время этой встречи, вторым вопросом митрополит Сергий поднял, а митрополит Алексий развил проблему подготовки кадров духовенства, причём оба просили товарища Сталина, чтобы им было разрешено организовать богословские курсы при некоторых епархиях.

Товарищ Сталин, согласившись с этим, в то же время спросил, почему они ставят вопрос о богословских курсах, тогда как Правительство может разрешить организацию духовной академии и открытие духовных семинарий во всех епархиях, где это нужно.

Митрополит Сергий, а затем ещё больше митрополит Алексий сказали, что для открытия духовной академии у них ещё очень мало сил и нужна соответствующая подготовка, а в отношении семинарий — принимать в них лиц не моложе 18 лет они считают неподходящим по времени и прошлому опыту, зная, что, пока у человека не сложилось определённое мировоззрение, готовить их в качестве пастырей весьма опасно, т. к. получается большой отсев, и, может быть, в последующем, когда Церковь будет иметь соответствующий опыт работы с богословскими курсами, встанет этот вопрос, но при этом организационная и программная сторона семинарий и академий должна быть резко видоизменена.

Товарищ Сталин сказал: «Ну, как хотите, это дело ваше, а если хотите богословские курсы, начинайте с них, но Правительство не будет иметь возражений и против открытия семинарий и академий”».

Вопрос был, конечно, риторический, потому что в тех условиях репрессий, которым подверглось не только духовенство, но и та часть мирян, причастных к каким-либо формам духовного образования, собрать преподавателей казалось вообще немыслимым. Заведомо получалось так, что в академии должны были преподавать люди, практически не имевшие опыта преподавательской деятельности в академиях дореволюционных. Людей, которые окончили когда-то эти академии, также было практически невозможно найти. Главная проблема, стоявшая после войны перед Русской Православной Церковью, заключалась в том, чтобы в условиях, когда государство приостановило гонения на Церковь и разрешило открытие храмов, полученные храмы наполнялись священниками. Священники были, но их было недостаточно. Многие из них не имели никакого образования. Поэтому ещё одна задача заключалась в том, чтобы создать хоть какую-то форму образования для священнослужителей, которые могли бы более-менее приемлемо совершать богослужения — отсюда идея богословско-пастырских курсов. Сталин не мог не понимать реального положения вещей, ни о какой богословской высшей школе и богословской науке не могло быть и речи после того, что пережила Церковь.

Что же мы видим? В 1946 году, на праздник Покрова Пресвятой Богородицы, наша Академия заработала. Но мы видим ситуацию, при которой удалось с большим трудом набрать 6 человек, которые имели степени кандидатов или магистров богословия. Среди них протоиерей, потом епископ, Иоанн Богоявленский (1-й ректор Академии), и инспектор Академии — протоиерей Александр Осипов, который на самом деле закончил богословский факультет Тартуского университета и был эмигрантом, получившим православное богословское образование в Эстонии. Это было неплохо на фоне того, что происходило здесь, но совершенно недостаточно. Попытки митрополита Григория (Чукова) привлечь сюда некоторых выпускников Академии иногда пресекались властями. Например, ему с трудом удалось протолкнуть сюда С. А. Купрессова — кандидата богословия. Со временем ему удалось привлечь в Академию только трех её бывших преподавателей. Это протоиерей Василий Верюжский, магистры богословия Н. И. Сагарда и В. В. Четыркин. Было ещё четверо кандидатов богословия. И всё. Впоследствии появится в качестве ректора, отсидевший почти 20 лет в лагерях, выпускник нашей Академии — протоиерей Михаил Сперанский. Почему я об этом говорю: такие преподаватели очень хорошо могли преподавать в семинарии, но та семинария, которая была создана тогда мало походила на семинарию, которую заканчивали они. Семинарский дореволюционный курс предполагал шестилетнее обучение и получение как общего, так и богословского образования. С самого начала власти довольно внимательно наблюдали за тем, чтобы общеобразовательные предметы имели минимальное присутствие в курсе семинарии. Что же касается Духовной Академии, то это не просто высшая школа, это ещё и научно-исследовательское заведение. Ну какими кадрами можно было её пополнять? Их просто не было. Кто-то был жив благодаря тому, что находился в эмиграции, а кто-то уже здесь умер. Пожалуй, самым крупным преподавателем в такой ситуации оказывался профессор протоиерей Василий Верюжский. Он сыграл активную роль в анти-сергианской оппозиции, был одним из сторонников митрополита Иосифа (Петровых), а потом, в результате репрессий, остался в живых, в отличие от практически всех своих сподвижников по этому движению. Это говорило о том, что ему пришлось пойти на компромисс со следствием. И здесь, перед нами, открывается ещё одна проблема. Даже закончившие духовные школы преподаватели никакой научно-исследовательской деятельностью не занимались. Более того, они, подвергаясь репрессиям, употребляли немало усилий просто для того, чтобы выжить. Купрессов, например, преподавал в военно-морском училище. А попасть туда человеку с богословской степенью означало пойти на определённого рода компромисс. То есть это были люди, пережившие колоссальные моральные травмы и не имевшие реального опыта научной деятельности. Как они вообще могли преподавать в Духовной Академии на должном уровне? Это была серьёзная проблема. Но проблема заключалась не только в этом. Конечно, допустив легальное существование духовных школ в Советском Союзе, власти с самого начала должны были взять их под жёсткий контроль. Замысел их заключался в том, чтобы духовная школа готовила лишь священнослужителей, способных хоть как-то совершать богослужения в храме, более-менее осмысленно. Никакой Церкви, кроме ритуальной, властям не было нужно. Ну и конечно же, она должна была воспитывать верующих в лояльном власти духе — верноподданными Советского Союза. Это парадоксально: готовить священников, которые должны были готовить образцовых граждан в стране, где Церковь должна была быть уничтожена. Конечно, это предполагало и идеологический контроль, и контроль агентурно-осведомительный. Вот почему ещё одной проблемой нашей Духовной школы становится то обстоятельство, что с самого начала в ней был весом процент священнослужителей, которые выполняли функции секретных сотрудников органов государственной безопасности. Не случайно, что стараясь не допустить в духовные школы Купрессова, власти допускали сюда таких одиозных клириков, как протоиерей Николай Ломакин. Если учесть, что он выступал свидетелем обвинения на Нюрнбергском процессе, можно представить, насколько это был проверенный и подготовленный органами госбезопасности священнослужитель, хотя никаким богословским даром он не отличался. В таких условиях митрополит Григорий, тем не менее, решился на то, чтобы организовать Академию и попытаться постепенно, в условиях тотального контроля власти, создавать богословскую школу, которая в будущем смогла бы возродить традицию богословского образования. Вот почему годами, не только в 1940–50 годы, но и впоследствии мы могли говорить о том, что у нас лучшая духовная семинария, вполне выполнявшая свои задачи. Но духовной академии — в традиционном смысле этого слова — не было. И конечно, в данном случае митрополит Григорий, на своем жизненном пути испытавший огромное количество и страданий, и компромиссов, отдавал себе отчёт в том, что не увидит плодов своей деятельности. Тем не менее, он решился на это, и это был правильный шаг.

Если говорить о преподавателях того времени, то я могу привести некоторые воспоминания моего духовника — протоиерея Василия Ермакова, который был в Академии с самого начала, с 1946 года. Он вспоминал, что ярким преподавателем был протоиерей Александр Осипов. Действительно, у него было добротное образование. Конечно Тартуский богословский факультет уступал Санкт-Петербургской Духовной Академии, но её не существовало уже более 20 лет, а университет существовал, и отец Александр получил законченное образование, был талантливым человеком и хорошим оратором. Парадокс заключался в том, что он был уже завербованным агентом госбезопасности. И будучи инспектором, одновременно исполнял агентурно-осведомительные функции, то есть жил с внутренним противоречием в душе. И конечно же, ни о какой свободной научной деятельности даже для тех, кто был способен ей заниматься, не могло быть и речи. Вся гуманитарная наука была включена в систему советской гуманитарной науки. В период восстановления духовных академий, в которых должны были предполагаться общегуманитарные предметы, например философские, появляется новый виток репрессий против Церкви: началась чистка на уровне предметов, отчасти и преподавателей. Из курса Духовной Академии был изъят курс философии, истории русской религиозной мысли, то есть это была очень узкое специализированное прикладное богословское образование, которое во многом воспроизводило проблематику образовательного процесса семинарии. Получилось так, что это стало проклятием Академии на многие десятилетия. Академии, как высшей школы, у нас так и не сложилось. Вот почему уделявший очень много внимания богословским школам митрополит Никодим был озабочен тем, чтобы поднять их уровень, отправляя хотя бы на короткое время (иначе власти не разрешали) выпускников Академии учиться в западные университеты. Но это были ущербные поездки, ведь они были не пятилетние, а максимум двухлетние. Этого было недостаточно, тем более для людей, получивших среднее советское образование и, как правило, плохо владевших языками. Да, были исключения, например, будущий протопресвитер Виталий Боровой, который был ярким преподавателем, у которого был за плечами незаконченный богословский факультет Люблинского университета в Польше. Происходивший из потомственной, интеллигентной, связанной с духовным сословием семьи будущий профессор, протоиерей, магистр богословия Ливерий Воронов. Он по своему образованию был выпускником технологического института. Священником он стал во время войны. Так же он был участником Псковской миссии, отсидел 10 лет, и, закончив Академию, будучи человеком талантливым, стал преподавать в ней, по существу оставаясь самоучкой. Он нёс в себе традиции православной русской интеллигенции: с детства был ориентирован на богословскую эрудицию, у него дома была библиотека, был круг людей, в котором он развивался. Круг этот со временем сокращался из-за репрессий, из-за чего он и поступил в технический институт, стараясь быть в стороне от гуманитарной науки.

Таким же ярким профессором стал кандидат технических наук, специализировавшийся в области теплотехники, будущий архиепископ Михаил (Мудьюгин), происходивший тоже из интеллигентной петербургской семьи, но который тоже не имел никакого богословского образования. Они были самоучками, и как любые самоучки, которые учатся по книгам, а не в системе образования, они не были (с точки зрения стандартов дореволюционных духовных академий) профессорами, скорее они были прекрасными, яркими преподавателями семинарий. Это была серьёзная проблема.

Если говорить уже не о преподавателях, а о студентах того времени, то тоже всё было непросто. Надо прежде всего сказать о том, что вопрос, кто будет здесь учиться, решал уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви, а потом по делам религий. Конечно, проходили экзамены, и заведомо неподготовленные студенты могли не приниматься, но когда после экзаменов были составлены списки тех, кого желала бы принять духовная семинария, их кандидатуры утверждал уполномоченный. Они, конечно, были заинтересованы в том, чтобы это были политически лояльные люди, на которых не было бы никакого компромата, и чтобы они не отличались высоким образовательным уровнем — с высшим образованием сюда было очень непросто поступить. То есть власти стремились к тому, чтобы духовная школа готовила всего лишь требоисполнителей, но не учёных. К тому же, студенты подвергались особо внимательному надзору со стороны органов госбезопасности, которые старались уже в стенах Академии превратить будущего священника в своего секретного сотрудника, то есть — завербовать его. Это давление шло буквально с момента поступления. Разные люди по-разному его выдерживали. Это создавало, с одной стороны, очень двусмысленную атмосферу Духовных школ, а с другой — сюда приходили люди, уже более зрелые, много пережившие и, тем не менее, делавшие этот ответственный выбор. Особенно это характерно для абитуриентов послевоенного периода. Это было ценно. Конечно, их образовательный уровень был очень низок, даже если они заканчивали, допустим, советские городские средние школы, это не подготавливало их должным образом не только к учёбе в академии, но и в семинарии, в которых до революции немыслимо было не то что академическое, но и семинарское образование без знания иностранных древних и новых языков. Они не знали никаких языков. Немыслимо было серьёзное интенсивное богословское образование без гуманитарной подготовки. Да, в семинарии можно было научиться совершению богослужения, пению, чтению, и это удавалось очень хорошо, но те из них, кто действительно стремился к знаниям и хотел что-то почерпнуть, самостоятельно повышали свой уровень, стремясь подражать кругозору, трепетному отношению к образованию и культуре тех немногих личностей, являвшихся представителями относительно старой школы. Такого стремления явно не достаёт современным священникам и даже архиереям. Можно сказать, что какая-то традиция возрождалась, преемство какое-то было, но всё это было несопоставимо с теми задачами, которые стояли перед ними. Далее надо сказать, что для всего советского периода было характерно поступление в Академию именно тех, кто прежде всего хотел быть священником.

Могу сказать о себе: я вроде бы поступил сюда зрелым человеком, в 27 лет, имея высшее гуманитарное образование. Шёл я сюда не для того, чтобы заниматься наукой, я прекрасно понимал, что науки здесь нет. Раз это советская страна, то и в Духовной Академии существует табу на очень многие интересовавшие меня темы (к моей области интересов относилась тогда и относится до сих пор история Русской Церкви, история русской религиозной философии). Здесь не было свободного творчества. Да, свободнее и легче было здесь заниматься библеистикой, но не было специалистов должного уровня, и судьба архимандрита Ианнуария (Ивлиева) лишний раз показывает, каких титанических усилий ему — человеку высокоодаренному и высоко культурному — требовалось, чтобы поддерживать свой уровень. Кстати, в отличие от меня, он по основному образованию был физик. Поэтому необходимость интенсивного самообразования позволяла кому-то поднять свой уровень, но опять-таки, это было всего лишь самообразование. Как образовательная система Духовная Академия работала очень плохо. Но, повторяю, главное, что большинство тех, кто поступал сюда в 1950–60 годы, становились священниками. Правда был уже период так называемых «хрущевских гонений», начавшийся с 1957 года. Тогда очень популярна была более изощренная борьба с Церковью: не было кровавых репрессий, храмы закрывались не так интенсивно, мало кого арестовывали, по сравнению с 1930-ми годами. Но арестовывали уже не по политическим статьям, а по уголовным: от воровства до мужеложства, от растления несовершеннолетних, изнасилования до мошенничества. Подбирались статьи, которые должны были дискредитировать представителей духовенства. Шёл очень сильный прессинг по отношению к студентам, уже принятым в духовные школы: их склоняли к публичному отречению, к оставлению духовных школ, предлагая какие-то перспективы во вне. Это давление не все выдерживали. 

Являвшийся агентом теперь уже КГБ и находившийся под запретом в связи с обстоятельствами личной жизни протоиерей Александр Осипов оставался профессором при митрополите Григории (Чукове) и преподавал, только не носил креста. Однажды он получил указание публично отречься от Церкви и стать легальным пропагандистом атеизма. И он исполнил это указание, превратившись из профессора Духовной Академии в пропагандиста безбожия.

Несколько другую позицию занимал инспектор Л. Н. Парийский, исполнявший такие же агентурно-осведомительные функции. При этом он продолжал оставаться очень богомольным, ревностно относившимся к службе.

Говоря это, я отнюдь не умаляю этих людей. Это были личности. Но это были жертвы режима. Не будь этого режима, который калечил их судьбы, они бы могли превратиться в настоящих церковных учёных, но обстоятельства сложились иначе. И это опять-таки приводило к тому, что после хрущевских гонений вопрос стоял просто в том, сохранится ли школа вообще. Митрополит Никодим убедил одни советские ведомства через другие в том, что выгоднее Академию сохранить. Но всё это не способствовало нормальному ходу жизни. Я всегда представлял себе Советский Союз как огромный лагерь, в котором находятся бараки с разными режимами содержания. Скажем, отдел редких рукописей публичной библиотеки был бараком мягкого содержания, в котором можно было свободно говорить и мыслить. Здесь же был довольно жесткий режим, в котором была постоянная необходимость выбирать, с кем и как общаться. Когда ты говорил о сложностях церковной жизни, делился личным, часто нерадостным, опытом с кем-то, то по ответной реакции можно было понять, кто есть кто и можно ли доверять этому человеку. Это ощущение «своих» и «чужих» проникало и в Академию. Это, конечно, было очень нездорово. Понимаете, люди были серьёзнее, очень дорожили поступлением сюда, пребыванием здесь. Правда иногда понимали, что выйдя отсюда им сложно будет сделать успешную карьеру. Другие, наоборот, были рады оставаться в Церкви в качестве священнослужителей и, дорожа этим, подчас тоже шли на компромисс.

Вот почему я хочу сказать, что давление извне, которому подвергались наши школы, было по преимуществу разрушительным, но в некоторых случаях оно помогало людям личностно сохраниться. Сохранить чувство ответственности и за свои поступки, и за своё служение в Церкви, сохранить в себе желание что-то изменить в этих сложных условиях противостояния. 

Ситуация немного изменилась к моменту празднования 1000-летия крещения Руси. В это время наши Духовные школы (и мне довелось быть непосредственно свидетелем этого) оказались в удивительно благоприятной ситуации. Я поступил сюда в 1985 году, а уже с 1988 года произошли такие кардинальные изменения в положении Церкви, что я смог начать, учась на 3 курсе Академии, преподавать в духовной семинарии курс истории Русской Церкви XX века. Уже не было того прессинга, который был раньше. Когда я в 1990 году закончил Академию, то совершенно свободно читал курс. И продолжаю делать это до сего времени. Свобода необходима для творческого развития, но не всем она так уж нужна. Не все дерзают ей пользоваться в полной мере. Свободу наша Духовная школа получила. В том числе и свободу интенсифицировать свой образовательный процесс, и конечно, мы оказались не на уровне наших предшественников. В гораздо более благоприятных условиях мы не сделали ничего для того, чтобы за эти 30 лет поднять нашу Школу на более высокий уровень. Для этого нужно было годами систематически направлять нескольких лучших выпускников духовных академий в соответствующие лучшие учебные заведения мира, чтобы потом эти молодые, не 2–3 года пребывавшие там, а 5 лет, защитившие докторские диссертации, возвращались сюда и занимали ключевые посты в духовных академиях. У нас не произошло того, что должно было произойти — обновления преподавательского состава, их выход на новый, современный уровень образования. Я считаю, что сейчас мы в ещё большей степени отстаём от запросов времени, чем это было даже тогда — на рубеже 1940–50 годов. Более того, сейчас в наших школах не так интересно учиться, как было в свое время интересно учиться мне. Поясню это подробнее.

Конец 80-х годов обуславливал то, что хотя студенты здесь были не очень высокого образовательного уровня, но люди с западной Украины выросли в непрерывавшейся традиции, пусть народного, ритуального, обрядового, но благочестия. Что касается великороссов, то среди них было немало людей, которые прошли очень серьёзные испытания, сомнения, конфликт со своей окружающей средой, с семьями, прежде чем пришли сюда. В начале 90-х годов, когда я уже здесь преподавал, было огромное количество интеллектуальных, мыслящих ребят, больше чем сейчас. Уровень студентов был выше. Это было время надежд. Нам казалось, что в Церкви всё хорошо, нет никаких проблем, мы сохранили самое главное, и что остаётся только сейчас всё это познать и донести до людей. А впоследствии стало обнаруживаться, что в Церкви есть масса проблем, которые не решаются, а  только усугубляются. Многие испытали большое разочарование в Церкви. Это привело к тому, что мы стали невольно маргинализироваться. Тогда казалось, что мы могли бы быть лучше, если бы нам не мешали. Нам перестали мешать внешние силы, а мы не начали развиваться. Мы пребываем в каком-то непонятном самодовольствии, в духе триумфализма, хотя становимся всё менее и менее привлекательными и интересными для мыслящей части нашего общества. Кредит доверия к Церкви во многом исчерпан, и вот это печально. Многие наши надежды на то, что Церковь сохранилась, оказались неоправданными, мы поняли, что Церковь вышла сильно искалеченной из советского периода. На это нужно обратить внимание, начать работать в этом направлении, чтобы у нас было будущее.

Пресс-служба СПбДА